Генрих Рот Реальность и действительность.

Мир наших ощущений состоит из трех областей: внешнего мира, мира нашего тела и мира ментальных (geistigen) и эмоциональных со­стояний. Обычно эти три области достаточно четко отделены одна от другой. Так, как правило, мы никогда не смешиваем предметы и собы­тия внешнего мира с частями нашего тела и теми процессами, которые в нем происходят. Такого рода смешения имели бы болезненные по­следствия. Точно также наши мысли, представления и воспоминания четко отделены от происходящего во внешнем мире; и точно также в случае смешения вещей и событий внешнего мира с нашими пред­ставлениями и желаниями это имело бы роковые последствия.

Разделение процессов нашего тела, с одной стороны, и менталь­ных и эмоциональных состояний, с другой, носит боле сложный ха­рактер. Ментальные состояния мы, как правило, представляем себе внутри нашего тела, главным образом, в голове, где-то между глазами несколькими сантиметрами вглубь. Однако такая локализация являет­ся далеко не единственной; философы античности и средневековья помещали ментальные состояния в сердце, либо в диафрагму, у раз­ных народов традиционно существуют различные области локализа­ции духа или души в теле.

Согласно европейской традиции Нового Времени ментальные состояния мы рассматриваем отличными от те­лесных, хотя такое разграничение и не является само собой разумею­щимся. В отношении чувств — еще сложнее, поскольку чувствам мы отводим место не столько в голове, сколько в теле, где они связаны с внутренними процессами (к примеру, хорошо известное чувство «тя­жести» в области желудка — с состояниями страха, либо сердцебиение — с радостью или волнением). Чувства кажутся нам чем-то середин­ным между ментальным и телесным.

Так же довольно необычное промежуточное положение занима­ют восприятия. С одной стороны, мы исходим из того, что они долж­ны иметь что-то общее с головой, поскольку именно там располагают­ся наши важнейшие органы чувств, необходимые для восприятий. С другой стороны, воспринимаемые предметы расположены не в голове, а во внешнем мире или же в моем теле, т.е. там, где находятся сами вызывающие сенсорные образы предметы и события. Какой-то шорох исходит откуда-то из ближайшего окружения; эта книга лежит слева на письменном столе, а компьютерная клавиатура, до которой я дотра­гиваюсь, непосредственно передо мной; боль же локализована в пред­плечье левой руки.

На первый взгляд это странным не кажется: а где же еще долж­ны располагаться воспринимаемые предметы и события, как не во внешнем мире или в моем теле? Странным это становится тогда, когда выясняется, что восприятия возникают вследствие того, что рецепто­ры органов чувств возбуждаются соответствующими событиями из внешнего мира или из моего тела и посылают в мозг электрические импульсы. Таким образом, мы должны были бы ощущать восприятия в мозге, чего, однако же, не происходит.

Проблема «непосредственного» или «периферийного» воспри­ятия ставила в тупик многих физиологов, психологов и философов, побуждая их к постановке вопроса: каким же образом предметы вос­приятия, возникающие «в голове», снова попадают «наружу»? Для объяснения того, как это могло бы происходить, предлагались самые невероятные гипотезы. Так, предполагалось, что содержимое воспри­ятий через чувственные каналы «проецируется обратно» в мир (см. Sass,1989). Однако для этого не было предложено никаких правдопо­добных нейрональных механизмов, кроме того, в них не возникает ни­какой необходимости, если учесть, что воспринимаемое нами про­странство, в которое предположительно «обратно проецируются» предметы, возникает, точно так же, как и любое другое восприятие, в мозге.

Другие размещали восприятия и ощущения в органах чувств. Согласно данным нейробиологии, которыми мы располагаем в на­стоящее время, это — также нелепость. То, что происходит в органах чувств, никоим образом не отделено от сознания; большая часть наше­го восприятия и, конечно же, его осмысление происходит вовсе не в результате непосредственных чувственных раздражений, а порождается «в центре». В конце концов, мы можем переживать восприятие и без возбуждения органов чувств, например, в форме галлюцинаций, во сне, либо при прямых мозговых стимуляциях.

Так где же пребывают воспринимаемые предметы? Одно из ре­шений данной проблемы было изложено Вольфгангом Кёлером в его статье 1929 года «Об одной старой кажущейся проблеме». В ней Кёлер обосновывает мнение о том, что вообще ничего наружу не проеци­руется, а из всего, что я воспринимаю, строится один из вариантов ми­ра, названный Вольфгангом Кёлером и Вольфгангом Метцгером «феноменальным миром» (Kohler, 1929; Metzger, 1975). Эрвин Шрёдингер в своей книге «Дух и материя» представляет (очевидно, неза­висимо от Келера) весьма похожую точку зрения (Schrodinger, 1958, 1986).

В этом мире, который я в одной из своих статей 1985 года назвал «действительностью» (Roth, 1985), и существуют три выше обозна­ченные области: мир ментальных состояний и Я, мир тела и внешний мир. Указанные три области являются подразделениями феноменаль­ного мира, т.е. действительности. И эта действительность мысленно противопоставлена какому-то трансфеноменальному миру, который является внеопытным и, соответственно, не содержится в феноме­нальном мире.

Это означает, что все переживаемые события между мною и мо­им телом, между мною и внешним миром, между моим телом и внеш­ним миром происходят в пределах действительности. Если я прика­саюсь к предмету или с кем-то разговариваю, то прикасаюсь к действительному предмету и говорю с действительным человеком. Все три области действительности граничат непосредственно друг с другом, переходя одна в другую. Именно поэтому мои восприятия да­ны мне непосредственно, мое тело имеет прямой контакт с предмета­ми из внешнего мира. В пределах этого же самого переживаемого ми­ра мое волевое решение управляет моими действиями. И при этом никакие промежуточные инстанции в виде органов чувств или мозга не ощущаются.

Как же это согласуется со всеми теми фактами, которые мы со­брали о работе органов чувств и многочисленных мозговых центров, и на основе которых процесс восприятия выглядит столь запутанным? Чтобы осмыслить эти кажущиеся противоречивыми допущения, мы должны принять, что действительность и ее деление на три области является конструкцией мозга, и такой конструкцией, в которой сами нейрофизиологические процессы мозга, которые лежат в основе ментальных состояний, не содержатся. Эти процессы мы можем изучать как внешние события, не переживая их в чувственной форме.

То, что действительность представляет собой конструкцию, хо­рошо доказано эмпирическим путем. Граница между телом и внешним миром кажется нам проведенной достаточно четко и ясно, однако, как и все «когнитивные» границы, она оказывается лабильной и разруша­ется, если не происходит ее постоянного подтверждения. Так, ощуще­ние моего тела и его границ предполагает активность тело схематизи­рующих двигательных кортикальных зон (А4, А6) и соматосенсорных зон (Al, A2, A3), а также активность задних теменных долей, которые (совместно с подкорковыми центрами) воспроизводят пространствен­ную ориентацию тела в окружающей среде. Повреждения в указанных областях ведут к массивным нарушениям восприятия схемы своего тела, как это было описано в случае «невнимательных пациентов» (Neglect-Patienten). Такие пациенты рассматривают части своего тела как чуждые, не принадлежащие им предметы. Нечто подобное может быть вызвано разрушением мозговых сенсорных реафферентов конеч­ностей.

Для поддержания кажущейся нам столь незыблемой схемы нашего тела требуется постоянное поступление данных от сенсорных и моторных областей. Массивные нарушения восприятия схемы соб­ственного тела известны также у пациентов, страдающих шизофрени­ей. Например, такой пациент может утверждать, что рядом находится человек, который выглядит точно так же, как и он/она, либо рассмат­ривать свое тело в качестве «оболочки».

Таким образом, события, происходящие в нашем теле, имеют в мозге совершенно определенное представление, которое, помимо про­чего, основано на том, что двигательное отображение тела в зонах 4 и 6 (называемое также «двигательным гомункулюсом») соответствует более или менее точно сенсорному отображению (в действительности их даже больше) в зонах А1, 2 и 3. Оба презентанта локализованы спе­реди и сзади от центральной борозды и корректируют друг друга при каждом движении.

Свою руку я могу рассматривать как объект, кото­рый лежит на столе наряду с другими объектами. О том, что это — моя рука, и что она принадлежит моему телу, я узнаю не по ее виду, а из того, что она двигается в соответствии с моей волей, и что я воспри­нимаю характерный чувственный ответ по соматосенсорным каналам. Из этого мой мозг заключает: «моя рука». Без такого сенсорного отве­та я бы рассматривал ее в качестве «пришитой» чужеродной части те­ла. Как об этом убедительно говорит О. Сакс, ничего также не изме­нится, если не будет обнаружено никаких признаков пришитости. Так, пациент Сакса вместо того, чтобы признать, что данная нога принадлежит ему, скорее будет искать спасительное объяснение в гипотезе, кажущейся нам совершенно нелепой, о том, что «настоящая» левая нога улетучилась в течение ночи (Sacks, 1987).

События внешнего мира представлены в мозге отлично от собы­тий, происходящих в организме, локализуясь в зрительных, слуховых, вкусовых и других центрах. Кроме того, они не подчиняются двига­тельным «командам» и не отсылают обратно сообщений сенсорного характера, что является типичным для частей тела. Соответствующим образом, философы и физиологи, изучающие органы чувств (такие как фон Гельмгольц, Целлер, Рил), определяют в качестве «внешнего ми­ра» все то, что не подчиняется моим «волевым импульсам», «оказыва­ет мне сопротивление» (см. Gruneputl, 1992).

Субъективно переживаемые различия между телом и внешним миром не имеют (во всяком случае у человека) врожденной опреде­ленности, а являются результатом научения, пусть и генетически об­легченного. Обучение начинается сразу же после рождения, когда мла­денец начинает постигать мир. Когда он, к примеру, дотрагивается то до частей своего тела, то до объектов внешнего мира, его мозг посте­пенно овладевает фундаментальным отличием между телом и окру­жающим миром.

В первом случае он переживает двойную сенсорную обратную реакцию от обеих соприкасающихся частей тела, во втором случае — только одну. Каждая из обеих этих областей — тела и окру­жающей среды — становится теперь отдифференцированной одна от другой, причем на уровне анатомической и функциональной органи­зации мозга, которая сама по себе в результате эпигенетических и са­моорганизационных процессов подготовлена для этого уже до рожде­ния. Прежде всего, это относится к пространственной ориентации тела, определяемой по положению суставов, степени напряжения мышц и сухожилий.

Информация об этом запечатлевается в генети­чески предопределенных корковых и подкорковых центрах; иногда в результате какого-нибудь органического дефекта или ошибочных соб­ственных движений тела общая схема получает неправильное разви­тие. Так, для формирования обособленных кортикальных представле­ний двух конечностей является важным, чтобы они осуществляли свои движения независимо друг от друга. В молодом и во взрослом возрас­те соматосенсорные процессы остаются подчиненными этим требова­ниям (Merzenich et al., 1983).

Что касается событий внешнего мира, то такого рода дифференцировка относится в первую очередь к различиям модального харак­тера. Эти различия являются, таким образом, «чистыми» конструкта­ми, поскольку зрение, слух, обоняние и др. по своим сенсорным качеством не имеют ничего общего с событиями внешнего мира. Так, все, что происходит в затылочных и нижних височных долях, ощуща­ется как «зрение», а любая активность в верхних и средних височных долях — как «слух», что является чем-то вроде договоренности мозга с самим собой.

В случае зрения мозг полагает, что зоны, расположенные в затылочных и нижних височных долях, активируется, либо происхо­дит модуляция их активности при движениях глаз и, соответственно, сетчатки. Процесс этот мозг может контролировать тем, что принуж­дает глаза к движениям, вызывая тем самым определенные изменения в центральном зрительном аппарате, — изменения, которые он сам в состоянии предсказать. Такого рода активностный контроль внутрен­них презентаций тела и внешнего мира служит мозгу в процессе инди­видуального развития (а также и позже) для выдвижения достоверных предположений относительно связей между внешним миром, органа­ми чувств и сенсорными центрами головного мозга.

С таким положением вещей вполне согласуется то, что двига­тельные центры мозга позвоночных в процессе онтогенеза развивают­ся раньше сенсорных. Спонтанная двигательная активность и сенсор­ная обратная реакция на нее являются чрезвычайно важными для построения и «калибровки» центральных сенсорных карт и других ре­презентаций. Животные и человек вначале проявляют поведенческую активность, чем впоследствии и определяется построение чувственно­го мира. Это проявляется, к примеру, в том, что нормальные модаль­но-специфичные зоны мозга не формируются, если ребенок был ли­шен возможности активно исследовать окружающий мир, как это бывает в случае длительной госпитализации (Spitz, 1952). Описанные случаи врожденной слепоты (v.Senden, 1932; Gregory, 1966) показы­вают, что поздний сенсорный опыт никак не может, либо с огромными усилиями вписывается в уже сформированные когнитивные структу­ры.

Те из слепорожденных взрослых пациентов, которые в результате операции стали видеть, испытывают огромные трудности в интерпре­тации увиденного, в особенности, если оно недосягаемо для осязания. Зачастую они подчиняют свои визуальные впечатления другим из­вестным им сенсорным модальностям, либо воспринимают их просто как боль. Большинство описанных пациентов пасовало перед трудно­стями вхождения в этот неизвестный мир и буквально закрывало на него глаза.

Неясным остается то, каким образом мозгу удается проводить различия между цветом, формой и движением, между высотой тона и тембром и т.п. Известно только, что для формирования восприятия формы и глубины зрительной системой важным является определенный стереотип научения именно в течение некоторого чувствительно­го периода. Если вырастить кошку в оптически гомогенной среде, то в ее зрительной коре вообще не формируются ориентационно-специфические клетки (см. об этом Purves и Lichtman, 1985). Сложное образное восприятие является, безусловно, зависимым от предыдуще­го опыта, и, по-видимому, существует определенная чувствительная фаза также для наследования родного языка.

Третья область — область ментальных процессов — формируется позднее всего и, явно, «методом исключения». Это означает, что все то, что не является непосредственно восприятием и/или не связано с актуальным действием, рассматривается в сенсорных кортикальных центрах мозга как воображение, память или мышление.

Данное обо­собление формируется в процессе детского развития чрезвычайно медленно и маленькие дети, по-видимому, еще не проводят четкого различия между фактически воспринимаемым и просто воображае­мым или вспоминаемым, между действием и просто предполагаемым или планируемым. Однако и взрослый мозг не в состоянии провести абсолютно достоверное различие между «действительным», с одной стороны, и «воображаемым» или «галлюцинаторным», с другой. Такое различие проводится согласно определенным внутренним критериям, которые будут охарактеризованы ниже.

Кроме того, существуют значительные этнические и историче­ские различия в формировании внутреннего отграничения телесного от ментального, так что не следует безоговорочно обобщать то отно­сительно четкое разграничение, к которому мы привыкли в нашем со­временном европейском мышлении. Фон Кучера справедливо указы­вал на данный факт, а также на близкие языковые отношения между телесным и ментальным (von Kutschera, 1982).

 

Критерии действительности.

Восприятие «действительно существующего» — как все мы знаем из опыта — далеко не всегда достоверно отличимо от сенсорных иллю­зий, галлюцинаций, мечтаний, либо обычного воображения. Данный вопрос Уильям Джеймс в своей книге «Основы психологии» сформу­лировал следующим образом: «При каких условиях мы рассматриваем вещи как действительно существующие?» С того времени было про­ведено немало психологических исследований по выяснению крите­риев действительности, которые показали, что те многочисленные критерии, которые мы используем для ответа на вопрос: «действи­тельное или кажущееся, реальное или иллюзорное?» применяются нами по преимуществу бессознательно. В своей статье 1990 года Штадлер (М. Stadler) и Крузе (P. Kruse) провели обзор такого рода критери­ев действительности. Все критерии были поделены ими на синтакси­ческие, семантические и прагматические.

Основное впечатление действительности обеспечивается приме­нением синтаксических критериев, которые имеют дело непосредст­венно с сенсорным восприятием. Согласно им, объекты тем убеди­тельнее принимаются существующими в действительности, чем они являются светлее по сравнению с окружающим их фоном, чем контра­стнее выделяются на нем, чем четче их контуры и чем богаче их структурные детали (относительно, например, поверхности, цвета, формы).

Далее, трехмерные объекты воспринимаются более действи­тельными, чем плоские. Для многих из нас это является чрезвычайно трудной задачей — представить себе вещи реально в их трех измерени­ях. Верно и то, что какой-либо объект видится нам более реальным, если он воспринимается несколькими органами чувств (одновременно я и вижу и слышу автомобиль), если он остается постоянным по своей форме и размеру на фоне смены перспективы, если сам движется и ес­ли однозначно локализуем в пространстве.

Это означает, что, чем оживленнее оказывается восприятие, тем более я склонен считать воспринимаемое реальным. Также сказанное относится как к сновидениям, так и к индуцированным психотропными средствами галлюцинациям. Верно и обратное: чем более блеклое и неясное восприятие, тем оно кажется более нереальным. Особенно ярко это проявляется в отношении событий, происходящих на пороге чувствительности наших восприятий: был ли крик в дали или мне только показалось? Зашевелилось ли что-то в темноте или это был об­ман моего зрения? Не пахнет ли где-то горелым или я заблуждаюсь? Это те вопросы, которые мы часто вынуждены задавать себе в повсе­дневной жизни. «Реальное» восприятие невозможно в каждом случае четко отличить от сенсорных иллюзий или чистого воображения.

Особенно важную роль для установления реальности воспри­ятия для когнитивной системы играет интермодальное согласование. Когнитивной системе, очевидно, покажется весьма невероятным, если бы от различных сенсорных систем, к примеру, от зрительной системы и от вестибулярного аппарата исходили бы ошибочные сообщения одинакового характера. «Ошибка» в одной из сенсорных систем ста­новится узнаваемой тогда, когда она входит в противоречие с инфор­мацией, приходящей от других систем. К тому же, различные сенсор­ные системы имеют разную степень доверительности. Наиболее достоверной, без сомнения, является система поддержания равновесия (вестибулярный аппарат), за ней следует система осязания, им подчи­нены другие системы. Это было изящно показано экспериментами с очками, переворачивающими поле зрения, делающими мир кажущим­ся стоящим на голове, либо перевернутым по оси право-лево. Проти­воречие между зрительной и вестибулярной — соматосенсорной ин­формацией разрешалось через несколько дней в пользу последней: визуальный мир переворачивался в «правильное» положение.

Под семантическими критериями действительности Штадлер и Крузе понимают (1) осмысленность: объекты и события рассматрива­ются реальными, если удается без труда установить их смысл (в про­тивовес бессмысленным или загадочным событиям); (2) контекстная согласованность: нечто рассматривается более реальным, если оно вписывается в данный контекст; (3) валентность: объект предполага­ется реально существующим в большей мере, если он является при­влекательным. Указанные три критерия находятся в тесной связи с нашим вниманием и прекогнитивной оценкой по типу «важное» или «неважное», о чем шла речь в десятой главе. Тогда нами было уста­новлено, что события тем слабее проникают в наше сознание и, тем самым, являются менее «реальными», чем они бессмысленнее.

Наконец, существуют еще прагматические критерии действи­тельности. Объекты принимаются нами реально существующими осо­бенно тогда, когда мы каким-то образом на них воздействуем, к при­меру, можем ощупать. Этот критерий играет особо важную роль в процессе первичного конструирования мира вещей в младенческом возрасте. Далее, мы воспринимаем вещи и события реальными, если можем их предвидеть. Этот критерий кажется особенно важным и — как замечают Штадлер и Крузе — «маги» и «иллюзионисты» могут вы­зывать у своих зрителей практически любые иллюзии действительно­сти происходящего, если им удается предварительно спровоцировать соответствующие ожидания. Как говорится, мы видим то, что хотим видеть, и зачастую не принимаем за истинное то, что не вписывается в наши «планы» (сами того не осознавая).

Одним из особенно действенных прагматических критериев дей­ствительности является межсубъективная согласованность. Те вещи и события, которые подтверждены и о которых сообщают несколько человек, считаются в большей степени реальными, чем те, о которых говорит кто-то один. На этом строится принцип свидетельских пока­заний в суде, а также принцип межсубъективной проверяемости в нау­ке. Согласно исследованиям в области групповой психологии, чело­век, который в обычной обстановке доверяет своим органам чувств, под сильным давлением группы (члены которой, к примеру, сговари­ваются «против» кого-то одного) искренне готов принять абсурдные толкования своих сенсорных восприятий (Asch, 1955; Watzlawick, 1976). Группа всегда стремится к тому, чтобы выработать не только единую идеологию, но и единое восприятие. В общем случае мы видим мир таким, каким он должен быть согласно предварительным пред­ставлениям о нем.

В итоге мы можем заключить: мозг производит оценку реально­сти переживаемых состояний согласно определенным критериям, ни один из которых не может быть признан абсолютно достоверным. И в этом мозг работает самореферентным образом; ему доступна только его собственная информация, включающая предварительное знание, на основании которого он должен решать, какие из своих активных состояний следует поддерживать, что они значат, и какие действия на основании этого должны быть предприняты.

Предметы и события, которые я наглядно воспринимаю, обозна­чены мною как конструкции мозга. А что можно сказать о моем мозге, который я точно так же могу наблюдать, например, при помощи ком­пьютерной томографии, либо в результате героического опыта: я могу вскрыть собственный череп и рассматривать свой мозг в зеркале или при помощи видеокамеры.

Таким образом, я выдвигаю следующее предположение: данный чувственный образ является точно так же конструктом, как и все, что я воспринимаю. Т.е. мозг создает конструкцию самого себя. Происходит это так, что сетчатка возбуждается определенным образом и опреде­ленными оптическими раздражителями, а зрительная система при по­мощи памяти составляет из этого материала именно такую, а не дру­гую картину моего мозга.

Однако это означает, что тот мозг, который я наблюдаю и иден­тифицирую в качестве своего, не может быть одновременно тем моз­гом, который порождает мою картину восприятия этого мозга. Если бы я мог сравнить оба мозга друг с другом, то пришел бы к заключе­нию, что мой мозг содержит сам себя в качестве подмножества. Тогда бы я находился и в себе и вне себя одновременно, а операционная, в которой я пребываю, помещалась бы в моем мозге, мозг же (вместе с головой и телом) — в операционном зале.

Во избежание такого рода абсурдных заключений мы вынужде­ны провести различие между реальным мозгом, порождающим дейст­вительность, и мозгом действительным. Отсюда следует: тот мозг, который меня порождает, сам остается для меня недоступным, точно также как реальное тело, в котором он находится, и реальный мир, в котором это тело живет. И далее: не только воспринимаемые мною предметы являются конструкциями внутри действительности, но и я сам — конструкция. Неоспоримо то, что я пребываю в этой действи­тельности. Это означает, что реальный мозг порождает действитель­ность, в которой существует некое Я, переживающее в качестве субъ­екта свои ментальные акты, восприятия и поступки, обладающее телом и противопоставленное внешнему миру.

Каков статус этого Я? В течение истории западноевропейской гуманитарной мысли философы и психологи, особенно в XV11I и XIX столетиях, предлагали различные описания и определения данного феномена (см. Herring/Schonpflug, 1976; von Kutschera, 1982). Две точ­ки зрения противопоставляются одна другой: Я — согласно Лейбницу, Локку и Беркли — является собственной инстанцией, сущностью, кото­рая отождествляется с душой, духом, сознанием, мышлением, либо рассматривается в качестве носителя этих состояний. Для других, как для Канта и, в особенности для Юма, никакого единого Я-образования не существует вообще. Так, согласно Юму — в противоположность идеям Декарта и Локка — Я представляет собой совокупность воспри­ятий, представлений и ощущений, некий «театр», в котором имеют место указанные духовные проявления (данная точка зрения находится в непосредственной близости от моей точки зрения, изложенной выше). К тому же Я — это не более чем представление («идея»).

Тот факт, что Я на самом деле не является единой сущностью, а сложным многосоставным феноменом, способным демонстрировать разного рода «диссоциации», в психиатрии и нейропсихологии извес­тен с давних пор (Kolb и Wishaw, 1993). Пациенты, страдающие ши­зофренией, способны ощущать себя несколькими личностями или «Я-ми», демонстрировать из-за нейрологических повреждений выпадение совершенно разных аспектов Я-сознания, например, измерений памя­ти, ощущений, чувства господства над собственными действиями или мыслями и т.д. Обычно мы и сами переживаем собственную «много­сложность» и разнокомпонентный состав. В равной мере характерным является и то, что мы не ощущаем себя продуктом наших восприятий, напротив — мы «переживаем» эти восприятия и даже иногда «страда­ем» от них. Так, мы не можем, даже будучи очень голодными, наме­ренно представить себе богато накрытый стол и насытиться вообра­жаемой пищей. Реальный же мозг, напротив, в состоянии в рамках действительности породить такую иллюзию (даже включая наедание досыта), к примеру, в результате длительного голодания или во сне. Правда, реальный мозг, находясь в своей реальности, также вряд ли сможет длительное время удерживать себя и свой организм живым на воображаемой пище (что бы это в реальности всегда ни значило бы!)

Действительность не является конструкцией моего Я, посколь­ку я сам являюсь конструкцией. Во многом ее [действительности] кон­струирование осуществляется мозгом согласно собственным принци­пам, которые возникли отчасти в филогенезе, отчасти в раннем онтогенезе и в общем случае происходят из опыта взаимодействия мозга со своим окружающим миром. Эти принципы не находятся в подчинении моего мозга. Более того, я сам им подчиняюсь. Данное ут­верждение является чрезвычайно важным, поскольку оно основатель­ным образом разъясняет суть излагаемого в данной работе нейробиологического конструктивизма.

Я представляет собой некое образование, которое возникает в процессе развития мозга и формирования его опытного мира, и у нас есть все основания полагать, что конституция Я подчинена в своей ос­нове тем же закономерностям, что и феномен единства восприятия, как это было показано в главе 11. Сказанное имеет далеко идущие по­следствия в отношении вопроса, какой же все-таки инстанции внутри нас следует приписывать эту «вину». Подробный ответ дать я здесь не могу. Самой тщательной дискуссии должен быть подвергнут вопрос о том, существует ли и, если да, то в какой степени, различие между наказанием-искуплением и наказанием-воспитанием к лучшему, наказы­вать ли Я как конструкт (если такое вообще возможно) или мозг и его организм — как автономную систему.

Факт отказа от Я как от автора моих действий и утверждение «я являюсь конструктом», либо «Я — это конструкт» может показаться довольно странным. Такое утверждение вполне может «выбить почву из-под ног», тем не менее, оно является в такой же степени неизбеж­ным, как и все другие заявления о конструктивности действительно­сти. Утешением служит то, что такого рода точка зрения никак не уг­рожает стабильность моей действительности: на самом деле я вовсе не провалюсь в бездну, если узнаю, что я являюсь конструктом какого-то недоступного мне реального мозга.

Еще раз: дух и мозг.

В главе 12 я подробно остановился на вопросе о том, в каком от­ношении друг к другу находятся ментальные и нейрональные процес­сы. Ответ был таков, что они находятся в очень тесных отношениях. Далее я аргументировал, не выходя за пределы не-редукционистского физикализма, что, несмотря на (вероятно) строгий параллелизм, ре­дукция «духа» к состояниям мозга не является ни логически необхо­димой, ни эмпирически осуществимой. Дух — согласно моему тезису -может рассматриваться в качестве физического состояния’, он вообще не должен быть редуцируем к нейрональным состояниям, а подчи­няться собственным закономерностям.

Философ, скорее всего, воспримет такое высказывание как не­удовлетворительное. Как я себе могу представить тот факт — а именно так звучит часто задаваемый вопрос — что дух возникает из возбужде­ния «материальных» нейронов? По-видимому, нигде больше не суще­ствует такого разрыва между событиями, как между теми, что проис­ходят в материальном мозге и духовном мире. Конечно, никто и не ожидает в качестве «решения» того, что исследователь смог бы как-то продемонстрировать возникновение духа из нейронов, так сказать, из осциллографа. Тем не менее, хочется получить хоть какой-то намек на разрешение того, как же такое «чудо возникновения духа» вообще возможно.

Мы узнаем путь к разрешению данной проблемы, если еще раз обратимся к воображаемому примеру с опытом над самим собой. Я лежу со вскрытым черепом и доступным мозгом в операционной и при помощи монитора или зеркала слежу за всем, что с ним происхо­дит. Определенным приспособлением я двигаю возбуждающие электроды вдоль своей корковой поверхности, погружаю их внутрь, сти­мулируя тем самым тот или другой участок коры своего же мозга. Со­ответственно, у меня возникают разного рода галлюцинации. Так сам на себе я могу доказать «возникновение духа из материи»; однако весь ход событий ни чуть не становится мне при этом яснее. Почему?

В начале этой главы я исходил из рабочей гипотезы о том, что реальный мозг внутри сконструированной им действительности поро­ждает различие между «материальным» внешним миром, телом и соз­нанием. Внешний мир/сознание составляет «по определению» все то, что не является телесным или ментальным, сюда же относится и ис­следуемый мозг (безразлично, мой или чей-то другой), так как, без со­мнения, я не переживаю данный внешний по отношению к себе мозг в качестве ментального феномена. Различие между духом и мозгом —это различие в пределах действительности. Философ-критик требует от исследователя мозга нечто абсурдное. От него требуется показать, каким образом из «материального» мозга возникает дух, в то время как само различие между «материей» и «духом» — это различие, цели­ком принадлежащее действительности. И это различие остается всегда непреодолимым для нашего понимания, так как в противном случае это привело бы к разрушению картины действительности, лежащей в основе нашего существования.

Таким образом, когда я говорю, что мозг порождает дух в смыс­ле ментальных состояний, тем самым я имею ввиду не действитель­ный мозг, который я наблюдаю и стимулирую в течение эксперимента над самим собой, и не тот мозг, который я исследую у других. Мы имеем дело с весьма сложной ситуацией: доступный мне мозг (мозг действительный) не порождает никакого духа; тот же мозг, который, порождая действительность, порождает и дух (а именно — мозг реаль­ный, как я это вынужден допустить), остается для меня недоступным.

Сказанное имеет чрезвычайные практические следствия: иссле­дование мозга проводится внутри действительности, изучению подле­жит только действительный мозг и никоим образом не реальный. Не являются ли в таком случае любые исследования мозга бесцельными? Не имеем ли мы дело — как об этом говорил Платон — принципиально с тенями вещей, а не с самими вещами, и не занимается ли наука всего лишь познанием теней?

Согласно Платону, мы можем оставить мир теней и под руково­дством философии заняться сущностями, т.е. постигать вещи, како­выми они являются на самом деле. Однако это не представляется воз­можным. Действительность является тем единственным миром, который находится в нашем распоряжении. И нам не дано при помощи сознания покинуть его пределы. Исследования в области мозга не выходят за рамки того, что наука, будучи частью действительности, вообще может себе позволить, т.е. изучать феномены действительно­сти и объяснять их таким образом, чтобы они обретали смысл в этой же действительности. Более подробно я вернусь к обсуждению дан­ной проблематики в следующей и в последней главах.

Если принять, что каждый реальный мозг, порождающий дейст­вительность, является индивидуальным мозгом, то и возникающая дей­ствительность в каждом случае является индивидуальной. Таким об­разом, индивидуальных действительностей существует столько же, сколько реальных мозгов. Каждый человеческий мозг имеет свои от­личия. Безусловно, его базовая структура является общей с другими человеческими мозгами, а расположение функциональных центров -схожим у большинства людей. Однако, могут встречаться довольно существенные отклонения в строении, правда, без особых, либо вооб­ще как-то заметных функциональных последствий. Такого рода от­клонения могут быть причинены врожденными или полученными в раннем детстве повреждениями, либо неотвратимыми операционными вмешательствами, такими как, к примеру, по поводу эпилептических очагов. Последствия многих таких операций — типа удаления значи­тельных участков коры больших полушарий — произведенных в воз­расте до десяти лет, могут, по сообщению специалистов, существенно компенсироваться. Так, при повреждении левой височной доли центр речи Вернике может быть заново образован в правом полушарии, как это является нормой у многих (но далеко не у всех!) левшей. Другим центрам, в особенности таким, которые связаны со сложными когни­тивными процессами, также у «нормальных» людей свойственна большая вариабельность в локализации, главным образом в располо­жении в правом или левом полушарии.

Однако различия в мозгах индивидуумов не ограничиваются различиями анатомического и физиологического характера. Сущест­вуют генетически обусловленные различия в отношении того, как мы воспринимаем мир и самих себя, в отношении наших действий, т.е. во всем том, что, по крайней мере, частично, обусловливает наш харак­тер. Данные различия мы наследуем от наших родителей в форме не­коей индивидуальной комбинации наследственного материала. Осо­бенно важными представляются события и переживания раннего возраста, которые воздействуют на наш характер формообразующе, устанавливая те рамки, в которых затем происходит переработка опытного материала. Причем, чем более поздним оказывается воздей­ствие, тем оно должно быть сильнее, чтобы добиться более длительно­го эффекта. Этот процесс, по сути, является самостабилизирующимся: воспринимается и усваивается, прежде всего, то, что согласуется, то же, что начинает создавать помехи, вытесняется. Однако это вовсе не означает, что события более позднего возраста не могут изменить наш характер; тем не менее, для этого они должны либо вызывать кризис­ные состояния, либо оказывать свое воздействие в течение нескольких лет.

Видит ли каждый из нас мир по-своему? Неужели мы действи­тельно изолированы друг от друга? В определенном смысле это так и есть. Как я уже подробно говорил об этом, мозг изолирован от своего внешнего мира, а значит и от любого другого мозга и его обладателя; он способен переживать только то, что ему предоставляют на языке нейронов органы чувств. Этот язык не содержит никаких априорных значений, каждый индивидуальный мозг сам конструирует собствен­ные смыслы. Следствие такого положения вещей переживаем мы каж­дый раз при общении с другими людьми. Мы видим, что многие слова и предложения вовсе не обязательно для каждого человека имеют од­но и то же значение. Если я скажу кому-либо: «Сейчас я иду в свой банк», то вряд ли такое предложение вызовет проблемы в понимании. Слова «я», «иду», «в» и «свой» и их значения хорошо знакомы каждо­му из нас ввиду их постоянного употребления в течение десятилетий совместного общения; то же, что я подразумеваю пол словом «банк», должно определиться из контекста и из предварительного знания. Для того, чтобы собеседник мог понять мое предложение, он должен обладать таким же багажом предварительного знания.

Таким образом, понимание возможно тогда, когда в отношении определенного коммуникативного контекста существует специфиче­ская область согласования (по Матуране, 1982), т.е. область, в которой сигналам различными индивидуальными мозгами приписывается один и тот же смысл. Различные области согласования могут существовать по соседству друг с другом, но могут и образовывать иерархию под­множеств в том смысле, что одна область согласования определяет общий семантический контекст для нескольких более частных облас­тей согласования. Также мы можем сказать, что разные области согла­сования состоят одна из другой.

Самую общую и всеохватывающую область согласования мы разделяем с животными, поскольку им также свойственно сложное поведение. Ряд событий и раздражителей имеет практически во всем животном мире одинаковое значение, т.е. вызывает одинаковые пове­денческие реакции, даже если некоторые аспекты строения нервных систем значительно различаются: быстрое приближение объекта или всплытие большого темного силуэта практически в каждом случае вы­зывает бегство или защитную реакцию; очень многие животные пред­почитают сладкое и отказываются от горького, электрошок ощущается как нечто ужасное; принципы классического (Павловского) и оперантного (Скиннеровского) обусловливания действительны как у пчел, так и у позвоночных; и так далее. Пчеловод или исследователь пчел полагает, что с пчелами можно «разумно» общаться, происходит ли это по подобию отношений «стимул-реакция», или посредством обучаемых форм коммуникации.

Общение с позвоночными животными осуществляется еще про­ще, в особенности с млекопитающими, в частности с обезьянами. Воз­растающее сходство в строении мозга, в поведении (особенно общест­венном), а также способе приобретения опыта значительно расширяет коммуникативный базис. В то же время, естественно, что многое в животных остается для нас совершенно чуждым; нам чрезвычайно тя­жело проникнуть в мир морской свинки или коровы.

Вместе с нашей человеческой природой мы обретаем важней­ший коммуникативный базис, а именно — способность к речи. Данная способность является врожденной, так же как звуковой репертуар и «чувствительная фаза», в течение которой в речевой среде происходит усвоение родного языка. Понимание в узком смысле зависит от спе­цифической области согласования, а именно от воспитания, которое я получил и при помощи которого я вырабатываю свое мировоззрение, а также от индивидуального опыта, который я приобрел. В той мере, в какой я разделяю с другими людьми данную всегда находящуюся в состоянии становления область согласования, мы и понимаем друг друга, т.е. определенным сигналам (главным образом, словам, но так­же и мимике, жестам, обычаям) мы придаем одинаковое значение. Не­верное понимание происходит из-за несовпадения в такой смысловой интерпретации. Таким образом, понимание или непонимание в очень малой степени зависит от нашей воли, но, прежде всего, от того, в ка­кой мере мы является носителями общего априорного знания и приоб­ретенного опыта.

Понимание подразумевает особые требования, непонимание -нет. Тем самым непонимание является нормой, понимание же, наобо­рот, — особым случаем.

Трудность в понимании составляет тот факт, что нам не дано не­посредственно знание о существовании и размерах области согласова­ния. Узнавание о том, происходит ли понимание и в какой мере, должно происходить как осмысление в результате проб и ошибок, са­мореферентным образом. С каждым предложением и с каждым жес­том я тут же перепроверяю, понял ли меня собеседник или нет, точно так же поступает и он (причем безразлично, происходит ли это созна­тельно или — как в большинстве случаев — бессознательно). Самореферентность данного процесса состоит в том, что я, будучи собеседни­ком, являюсь тем, кому необходимо принять решение о том, является общение успешным или нет, а я при этом могу ошибиться (Rusch, 1992). Само по себе «да», произнесенное в ответ на вопрос «Ты меня понял?», может быть ошибочным и основываться либо на ошибке моего партнера, либо на моей собственной.

Правда, существуют ситуации, в которых ошибочная оценка общения кажется невозможной. Если кто-то говорит мне: «Сейчас я иду в банк» и я хочу знать, правильно ли его понял (а именно, что он подразумевает финансовую организацию), то я могу проследить, куда он пойдет. Если я попрошу кого-то передать мне вилку, то по его по­ведению тут же увижу, понял ли он меня. Тем самым я оперирую в областях согласования, которые во многом предопределяются посред­ством действия.

Правда, говоря о «трудностях общения», мы не имеем в виду та­кие простые случаи. Проблемы возникают тогда, когда процесс смыслообразования является сложным, например, требует наличия значи­тельного индивидуального опыта и не находит подтверждения в простейших действиях индивидуума. Как мне следует — обратимся к одной из труднейших проблем нашего общения — поступить, чтобы достоверно определить, что подразумевает моя партнерша или мой партнер, когда она/он говорит: «Я тебя люблю»? Лжет она? Говорит искренне? Знает ли, что эти слова «действительно» (имеется ввиду -для меня!) означают? Отдает ли себе отчет в своих собственных побу­ждениях, когда говорит это? В особенности актуальным кажется во­прос: каким образом я могу обо всем этом узнать? Возникает предпо­ложение, подозрение, что невозможна никакая окончательная достоверность — при которой, в витгенштенианском смысле, закончи­лись бы все вопросы.

Мы — не одиноки, поскольку, принимая участие в областях со­гласования, ощущаем возможность быть достаточно понятыми. Сте­пень удовлетворительности понимания может быть чрезвычайно раз­личной в различных ситуациях: успешное общение с продавцом проездных билетов требует совершенно других предпосылок, нежели взаимопонимание с моими коллегами или моим любовным партнером. Однако ни в коей мере ни в одном из этих случаев не происходит об­мена информацией, смыслового обмена. Собственно говоря, это явля­ется тривиальным фактом, последствия которого, однако же, для об­щения, воспитания и образования, а также для человеческого сосуществования не имеют предела (Rusch, 1992; von Aufschnaiter et al., 1992). Непонимание должно приводить к попытке выяснить, како­го предварительного опыта не хватает у меня или у другого собесед­ника? Что именно неправильно происходит в ходе смысловой интер­претации, необходимой для понимания? В каком месте что-то помещено в неправильный контекст («неправильный», естественно, всегда только с моей точки зрения!). Тот процесс, который необходи­мо происходит при попытках разобраться в такого рода ситуациях, яв­ляется — как уже выше упоминалось — самореферентным, по сути он представляет собой череду проб и испытаний, при которых я сам яв­ляюсь экспериментатором (Testsubjekt), испытуемым (Testobjekt) и референтом одновременно.

 

Asch, S. (1955): Opinions and social pressure. Scientific American 193: 31-35.

Aufschneiter, S. von, H. E. Fischcr und H. Schwedes (1992): Kinder konstruieren Welten. Perspektiven einer konstruktivistischen Physikdidaktik. In: S. J. Schmidt (Hg.), Kognition und Gesellschaft. Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus 2. Suhrkamp, Frankfurt/M., S. 380-424.

Braitcnberg, V. und A. Schiiz (1991): Anatomy of the Cortex. Springer, Berlin u.a. Dennett, D. C. (1994): Philosophie des menschlichen BewuBtseins. Hoffmann und Campe, Hamburg. Gregory, R. (1966): Auge und Gehirn. Zur Psychophysiologie des Sehens. Kindler, Munchen. Griincpiitt, K. (1992): Realitat der Aulknwelt. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 8. Schwabe, Basel, S. 206-211.

Herring, H. und U. Schonpflug (1976): Ich. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 4. Schwabe, Basel, S. 1-18.

Kohler, W. (1929): Ein altes Scheinproblem. Naturwissenschaften 17, 395-401.

Kolb, B. und I. Q. Wishaw (1993): Neuropsychologie. Spektrum Akademischer Verlag, Heidelberg u.a. Kutschera, F. von (1982): Grundfragen der Erkenntnistheorie. De Gruyter, Berlin.

Libet, B. (1978): Neuronal vs. Subjective timing for a conscious sensory experience. In: P. A. Buser und A. Rougeul-Buser (Hg.), Cerebral Correlates of Conscious Experience. Elsevier/North-Holland, Amsterdam u.a., S.69-82.

Maturana, H. R. (1982): Erkennen: Die Organisation und Verkorperung von Wirklichkeit. Vieweg, Braunschweig. Merzenich, M. M., J. H. Kaas, J. Wall, R. J. Nelson, M. Sur und D.

Fellcman (1983): Topographic reorganization of somatosensory cortical areas 3B and 1 in adult monkeys following restricted deafferentalion. Neuroscience 8: 33-55.

Metzger W. (1969): Die Wahrnehmungen als zentrales Steuerungsorgan. Ceskoslovenska Psychologic 13: 417-431.

Metzger W. (1975): Gesetze des Sehens. Kramer, Frankfurt.

Metzger W. (1975): Psychologic. Steinkopf, Darmstadt (5. Auflage).

Metzinger, Th. (1996): BewuBtsein. Beitrag aus der Gegenwartsphilosophie. Schuningh, Paderborn.

Prinz, W. (1992): Why don’t we perceive our brain states? European J. of Cognitive Psychology 4(1): 1-20.

Purves, D. und J. W. Lichtman (1985): Principles of Neural Development. Sinauer, Sunderland, Mass.

Roth, G. (1985): Die Selbstreferentialitat des Gehirns und die Prinzipien der Gestaltwahrnehmung. Gestalt Theory 7: 228-244. Rusch, G. (1992): Auffassen, Begreifen und Verstehen. Neue Uberlegungen zu einer konstruktivistischen Theorie des Verstehens. In: S. J. Schmidt (Hg.), Kognition und Gesellschaft. Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus 2. Suhrkamp, Frankfurt/M., S. 214-256.

Sacks, O. (1987): Der Mann, der seine Frau mil einem Hut verwechselte. Rowohlt, Reinbeck.

Sass, H.-M. (1989): Projektion. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 7. Schwabe, Basel, S. 1458-1462.

Schrodinger, E. (1958,1986): Geist und Materie. Zsolnay, Wien u.a.

Senden, M. von (1932): Raum- und Gestaltauffassung bei operierten Blindgeborenen vor und nach der Operation. Leipzig. Spitz, R. (1952): Hospitalism. In: E. Friedman: Principles of Sociology. New York.

Stadler, M. und P. Kruse (1990):Uber Wirklichkeitskriterien. In: V. Riegas (Hg.) Zur Biologic der Kognition. Suhrkamp, Frankfurt/Main., S. 133-158.

Watzlawick, P. (1976):Wie wirklich ist die Wirkhchkeit? Wahn, Tauschung, Verstehen. Piper, Munchen.